![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
В переходе стоял парень, возраста изнуренной ранней взрослости.
"Хочу нажраться в хлам" - гласила надпись на картонке.
В коробку подле регулярно падали деньги.
Толпа из перехода метро то редела, как предрассветное марево, то густела, как нефтяное пятно.
Лица были усталые, равнодушные. Злые, сердитые, насмешливые.
Углы ухмылок, уныние нелюбимых работ, дыхание теплого, спёртого подземного воздуха, далекий гул уходящих и приходящих поездов.
Кто-то просто обходил парня и его ящик для подаяний. Кто-то вчитывался в надпись и удивленно поднимал глаза.
Осуждающе поджатые губы квадратных правильных тёток в одинаковых пальто. Гаденькие одобрительные кивки работников принтера и орала.
- "За честность" - подмигнул косолапящий, не на вырост полный молодой человек, с губами в презрительный пунктир и намотанном вокруг шеи нарочито пижонском кашне. В коробку лёг новенький пятихат.
Помятый неформал сперва непонимающе глядел, вчитываясь в надпись, затем солидарно хмыкнул и сгреб из карманов мелочь.
Усатый мужичонка-весельчак, в спецовке, с перфоратором в одной руке, словно ожидая этой встречи, отправил поверх уже скрытого деньгами дна свой взнос, и насвистывая ушел дальше, потерявшись среди мерного потока.
Несколько часов вновь дали щедрый урожай. Парень, повинуясь суевериям, которым его научила война, неожиданно пришедшая в его отсталый, сонный шахтерский городок, не стал больше испытывать судьбу на этом месте.
Смял картонку, рассовал деньги по карманам, даже навскидку насчитав несколько тысяч, донес коробку до ближайшего мусорного контейнера.
Завтра он встанет на ином месте. И да хранит его Николай Угодник.
Шесть месяцев скитаний по незнакомому, большому городу, где его никто не ждал, а синий паспорт с донецкой пропиской вызывал лишь кислое, дежурное сочувствие, без приятных перспектив.
Эпизодические работы. Нерегулярные заработки. Душная комната с четырьмя соседями-киргизами, которые, впрочем, появлялись лишь поздно ночью, и редко он просыпался с ними вровень.
Год назад его брат 13-ти лет подорвался на растяжке. Пол-руки, пол-ноги, пол-лица.
Несколько месяцев он чудом доставал для него элементарное - бинты, вату. Ночевал в коридоре - рядом с переполнившими все носилками и холобудами лежбищ, где царили кряхтенье, запах запекшейся крови и смерть.
Мать творила опровергавшее все законы биологии и физического бытия чудо, кормя их трех - отец загодя до всего этого кошмара успел избавить их от своего рта, с четырех соток в палисаднике их маленького дома.
На прекрасную и благодатную землю пришло большое горе. Но даже к этому привыкаешь. Горе становится фоном - и жизнь продолжается. Хроменькая, косенькая, под сенью лозунгов, пафоса и ломбардов.
Мать и брат смирились. Даже начали разговаривать казенными фразами.
Он пытался смириться, но не смог.
В Москве оказался просто потому, что туда подвернулся первый попавшийся автобус.
Когда никто не ждёт - нет разницы куда ехать.
Сперва везло, попадались какие-то работенки. Потом не очень.
День-два-три, не ел, задолжал за узкую койку, деньги кончились.
Он встал на лестничных ступенях перехода. На груди картонка - "умирают мама и брат".
Первый раз за эти несколько страшных лет вдруг хлынули слезы и рыдания.
Дно.
Когда в покрасневших глазах вновь покачнулись огни большого города, в коробке было рублей десять. За ближайший час добавилось еще пятнадцать.
Мама, брат, он сам, война - все это было чужим, далеким, абстрактным, неинтересным.
Больше он не плакал. Сердце покрылось тонкой, холодной, серебряной коркой, и было уже не больно.
Только в голове пусто, будто обухом оглушили.
Он встал на следующий день, на том же месте, сменив табличку - "На водку".
И к ночи уже смог немного рассчитаться с долгами.
"На бухло" - и вновь, понимание было найдено, подмигивающая толпа, перемежаемая злыми морализаторами, иногда начинающими ему что-то выговаривать, картинно махая после рукой, не давала умереть с голоду.
"Хочу нажраться" - и он наконец-то смог отправить немного денег с земляками домой.
"Хочу нажраться в хлам" оказалось самым хлебным. А лучшее - враг хорошего. Больше слов на табличке он не менял.
Будущее не сулило ничего интересного. Жизнь закольцевалась в нудное, тусклое, беспросветное выживание.
На него, на страну, на его податчиков - на всех наваливалось одно большое, тесное, душное, безысходное уныние.
Иногда хотелось нажраться и забыться. Но и того сделать было нельзя - с того дня, как умер от цирроза отец, он ни грамма не пил.
"Хочу нажраться в хлам" - гласила надпись на картонке.
В коробку подле регулярно падали деньги.
Толпа из перехода метро то редела, как предрассветное марево, то густела, как нефтяное пятно.
Лица были усталые, равнодушные. Злые, сердитые, насмешливые.
Углы ухмылок, уныние нелюбимых работ, дыхание теплого, спёртого подземного воздуха, далекий гул уходящих и приходящих поездов.
Кто-то просто обходил парня и его ящик для подаяний. Кто-то вчитывался в надпись и удивленно поднимал глаза.
Осуждающе поджатые губы квадратных правильных тёток в одинаковых пальто. Гаденькие одобрительные кивки работников принтера и орала.
- "За честность" - подмигнул косолапящий, не на вырост полный молодой человек, с губами в презрительный пунктир и намотанном вокруг шеи нарочито пижонском кашне. В коробку лёг новенький пятихат.
Помятый неформал сперва непонимающе глядел, вчитываясь в надпись, затем солидарно хмыкнул и сгреб из карманов мелочь.
Усатый мужичонка-весельчак, в спецовке, с перфоратором в одной руке, словно ожидая этой встречи, отправил поверх уже скрытого деньгами дна свой взнос, и насвистывая ушел дальше, потерявшись среди мерного потока.
Несколько часов вновь дали щедрый урожай. Парень, повинуясь суевериям, которым его научила война, неожиданно пришедшая в его отсталый, сонный шахтерский городок, не стал больше испытывать судьбу на этом месте.
Смял картонку, рассовал деньги по карманам, даже навскидку насчитав несколько тысяч, донес коробку до ближайшего мусорного контейнера.
Завтра он встанет на ином месте. И да хранит его Николай Угодник.
Шесть месяцев скитаний по незнакомому, большому городу, где его никто не ждал, а синий паспорт с донецкой пропиской вызывал лишь кислое, дежурное сочувствие, без приятных перспектив.
Эпизодические работы. Нерегулярные заработки. Душная комната с четырьмя соседями-киргизами, которые, впрочем, появлялись лишь поздно ночью, и редко он просыпался с ними вровень.
Год назад его брат 13-ти лет подорвался на растяжке. Пол-руки, пол-ноги, пол-лица.
Несколько месяцев он чудом доставал для него элементарное - бинты, вату. Ночевал в коридоре - рядом с переполнившими все носилками и холобудами лежбищ, где царили кряхтенье, запах запекшейся крови и смерть.
Мать творила опровергавшее все законы биологии и физического бытия чудо, кормя их трех - отец загодя до всего этого кошмара успел избавить их от своего рта, с четырех соток в палисаднике их маленького дома.
На прекрасную и благодатную землю пришло большое горе. Но даже к этому привыкаешь. Горе становится фоном - и жизнь продолжается. Хроменькая, косенькая, под сенью лозунгов, пафоса и ломбардов.
Мать и брат смирились. Даже начали разговаривать казенными фразами.
Он пытался смириться, но не смог.
В Москве оказался просто потому, что туда подвернулся первый попавшийся автобус.
Когда никто не ждёт - нет разницы куда ехать.
Сперва везло, попадались какие-то работенки. Потом не очень.
День-два-три, не ел, задолжал за узкую койку, деньги кончились.
Он встал на лестничных ступенях перехода. На груди картонка - "умирают мама и брат".
Первый раз за эти несколько страшных лет вдруг хлынули слезы и рыдания.
Дно.
Когда в покрасневших глазах вновь покачнулись огни большого города, в коробке было рублей десять. За ближайший час добавилось еще пятнадцать.
Мама, брат, он сам, война - все это было чужим, далеким, абстрактным, неинтересным.
Больше он не плакал. Сердце покрылось тонкой, холодной, серебряной коркой, и было уже не больно.
Только в голове пусто, будто обухом оглушили.
Он встал на следующий день, на том же месте, сменив табличку - "На водку".
И к ночи уже смог немного рассчитаться с долгами.
"На бухло" - и вновь, понимание было найдено, подмигивающая толпа, перемежаемая злыми морализаторами, иногда начинающими ему что-то выговаривать, картинно махая после рукой, не давала умереть с голоду.
"Хочу нажраться" - и он наконец-то смог отправить немного денег с земляками домой.
"Хочу нажраться в хлам" оказалось самым хлебным. А лучшее - враг хорошего. Больше слов на табличке он не менял.
Будущее не сулило ничего интересного. Жизнь закольцевалась в нудное, тусклое, беспросветное выживание.
На него, на страну, на его податчиков - на всех наваливалось одно большое, тесное, душное, безысходное уныние.
Иногда хотелось нажраться и забыться. Но и того сделать было нельзя - с того дня, как умер от цирроза отец, он ни грамма не пил.
